Екатерина Бобринская: Сегодня не существует адекватной оценки советского андеграунда

В 2013 году вышла книга московского искусствоведа Екатерины Бобринской «Чужие? Неофициальное искусство: Мифы, стратегии, концепции», посвященная художникам советского андеграунда. Исследование предлагает рассмотреть явления внутри неофициального искусства не в социальном измерении, как это принято сейчас, а прежде всего в эстетическом. Книга, позволяющая сделать шаг в осмыслении сущности советского андеграунда, на конкурсе «Инновация» получила специальный приз фонда U-Art: Ты и искусство.

— Ваша книга — это ведь первое обобщающее исследование искусства андеграунда пятидесятых-восьмидесятых годов?

— Не совсем так. Издания, посвященные неофициальному искусству, существуют. Может быть, точнее сказать — моя книга это прежде всего попытка дать интерпретацию неофициальному искусству, увидеть за фактами общие эстетические проблемы, посмотреть с эстетической, а не с социальной или с политической точки зрения на это искусство. Увидеть его философскую и мировоззренческую проблематику. Я думаю, что эта книга только первый подход к вопросу, и здесь есть еще неисчерпаемые возможности, я надеюсь, и у меня, и у других авторов.

— Вы готовите еще вторую часть книги?

— Да, я планирую вторую часть, где акцент будет на новых тенденциях в неофициальной культуре, которые появляются в 80−е годы.

— Если мы хотим понять, чем занимались художники андеграунда в 50−80−х годах, с какой стороны нам к этому подойти, что нам для этого нужно знать?

— Это были очень разные художники. У советского андеграунда не было ни единого эстетического кредо, ни единой творческой позиции. И способы понимания в каждом случае будут разные. Если вы захотите понять творчество концептуалистов, то надо будет читать их тексты, и только через их собственную интерпретацию вы сможете понять, чего они хотели достичь, делая то или это. Дальше можно предложить свою интерпретацию, но все равно вы должны знать тот идейный контекст, который художники сами вокруг себя создавали. С другой стороны, работы, например, Оскара Рабина требуют прежде всего эмоционального сопереживания тому, что вы видите, и это совершенно другая концепция искусства. То есть с какого-то одного бока к ним не подъедешь.

Неофициальное искусство это довольно большой исторический период, с 50−х годов почти до конца 80−х. Сорок лет — очень много для искусства. Менялись поколения художников, менялись эстетические концепции. Скажем, для 50−60−х годов важна была погруженность в метафизику, открытие внутреннего мира человека. А в 70−е годы на первый план вышла социальная реальность и взаимодействие художника или просто человека с социумом, попытка понять его механизмы, а также уклониться от давления социума и найти свободную автономную территорию. То есть внутри этого искусства были очень разные установки. На самом деле, это большой-большой период в истории искусства, который, к сожалению, очень плохо изучен.

— Почему так происходит? К нему несерьезно относятся, или, может быть, некому этим заниматься?

— Я не знаю, честно говоря. Когда много лет назад, еще в начале 90−х годов, был заказ издательства написать книгу о концептуализме, я написала небольшую работу. И за все годы, что прошли с тех пор, за исключением нескольких подобного же рода небольших текстов, не появилось серьезных искусствоведческих исследований, посвященных концептуализму. Я не могу объяснить причины такого положения дел.

— Нет интереса к самому этому искусству? Ушел период и все…

— Все периоды ушли. Посмотрите на русский авангард — написаны километры текстов.

— Ну, он же популярен.

— Потому что его сделали популярным: о нем писали, его изучали, осмысляли, и в результате стало понятно, что это действительно высочайшего уровня искусство, которое на сегодняшний день и представляет нашу культуру в мировом масштабе. А с неофициальным искусством сложилась плачевная ситуация. Возникла порочная, на мой взгляд, традиция его описания как некоего довеска к советской системе, как фронды по отношению к советскому социуму и культуре, и все. Как правило, почти все ограничиваются констатацией набора житейских подробностей — как запрещали выставки, как сложно было жить в то время, как преследовали художников, закрывали выставки и так далее. Но если внимательно проанализировать сами работы, погрузиться в их художественную ткань, отталкиваясь прежде всего от самих произведений, то обнаруживаются захватывающие и интересные вещи. Но почему-то наше искусствоведение стало лениво, оно избегает серьезных интеллектуальных усилий. Возможно, это такой момент культуры: мы заходим в Интернет, читаем заголовки и скачем дальше, даже не открывая большинство статей, которые видим. Сегодня культура строится на таких коротких сообщениях, живет ими, а аналитические усилия, требующие времени, постепенного накопления знаний, сейчас не в моде. Можно видеть в этом некое новое состояние, новое качество культуры. Но можно посмотреть на это как на определенного рода деградацию, потому что, конечно, такое мышление и короткие высказывания очень обедняют культуру.

— Я недавно встречала HR-исследование, где работодатели как раз отмечали такую тенденцию среди молодых сотрудников.

— Мне кажется, это обширная и серьезная проблема. В частности из-за этого не возникает качественных исследований, или их очень мало. Даже если посмотреть на те же 80−е, на книги, которые выходили в те годы, несмотря на цензуру, на определенные ограничения, все равно понятно, что в то время была культура мышления, позволяющая людям выстраивать свои концепции. Сейчас человек говорит короткую фразу где-нибудь на Twitter, ее подхватывают, передают другому — и все. Культура сегодня живет преимущественно на такого рода коротких сообщениях.

— А на чем тогда сейчас сосредоточены искусствоведы?

— Кто на чем.

— Но только не на художниках советского андеграунда?

— Какая-то работа в этом направлении ведется, но того, что делается, мало, понимаете? Войдите в любой европейский или американский книжный магазин, в отделе искусства — десятки, сотни книг, посвященных послевоенному периоду и современному. У нас же вы три-четыре книжки наскребете. Можно подумать, что мы какие-то калеки в интеллектуальном смысле. Но это не так.

— Не очень. Наши художники, если они не вырывались совсем вперед, как, например, с абстракцией в начале века, не всегда работали синхронно, частенько и запаздывали. И наоборот, какие-то этапы, которые были последовательны в западном искусстве, русские проходили мгновенно и одновременно, как, скажем, кубизм вместе с футуризмом. Русское искусство вообще многовекторное и многослойное, оно в одну сторону никогда не идет, в нем всегда есть сложные напластования. Западное искусство, если вы в него глубоко погружены, тоже видится сложнее и не таким жестко структурированным по направлениям, и там тоже возникают сложные, хаотические движения. Но в русском искусстве эта многовекторность более отчетливо выражена. И в 60−е годы, собственно, направлений-то вообще никаких не было. Был круг ярких индивидуальностей, и из их скорее личных, дружеских отношений складывались кружки, художественные объединения, формировались те или иные тенденции в искусстве. Но в центре все равно стояла индивидуальность.

— Что из современного искусства сейчас представляет нас на Западе?

— В основном три-четыре художника, которые вращаются в западном контексте. Больше нет, потому что, с одной стороны, западная культура довольно замкнута, и все, что на нее не похоже, она отторгает. Но, с другой стороны, она открыта к ярким, действительно мощным движениям. Поэтому, если бы с нашей стороны был сильный интеллектуальный импульс, естественно, была бы реакция и интерес. Но с нашей стороны уже лет двадцать крутится одно и то же на всех выставках, и высказываются одни и те же идеи. Мы просто толчем воду в ступе. И это, на мой взгляд, разрушительно для культуры, и для судьбы того же неофициального искусства, и для современного. Потому что послевоенное русское искусство, а соответственно и современное оказываются подвешенными в вакууме, без без опоры на собственную историю, культурную традицию.

— Помимо художников андеграунда, какие области русского искусства, вы считаете, недостаточно представлены?

— Советское искусство. Оно вообще в загоне. Искусство 30−40−х годов, и 60−х, и 70−х, и 80−х. Если в области архитектуры еще появляются серьезные исследования о 20−40−х годах, то в отношении живописи все осталось на уровне «заклеймим сталинизм».

— А каким образом можно стимулировать этот процесс?

— Должна измениться атмосфера культуры и отношение к серьезным интеллектуальным занятиям. Потому что сейчас общая атмосфера в культуре такая, что главным оказывается — вписаться в мейнстрим, который куда-то несется, протусоваться, засветиться и заработать денег. Но это очень быстроисчерпаемые ресурсы, все это прокручивается очень быстро и бесследно растворяется. И искусствоведы в этом отношении ничем не отличаются, они тоже «вписываются», тусят, крутятся, зарабатывают.

— А как вы видите эту ситуацию на других площадках, в других странах?

— Всюду по-разному. Лучше там, где все-таки сохраняется устойчивая традиция уважения к интеллектуальным занятиям. К западному искусствознанию тоже можно предъявлять претензии, там тоже есть немало автоматизма, конъюнктурности, много книг, в которых переписывают примерно одно и то же, но все-таки я не вижу такого пренебрежительного отношения к культурной, интеллектуальной деятельности как к чему-то второстепенному. У нас же искусствоведение и шире — гуманитарные науки стали каким-то маргинальным, почти нелепым, занятием. Ты сидишь в своем институте и, как дурак, что-то пишешь, пока все живут и тусят. Не знаю, из чего это родилось, вопрос скорее для социологов и философов, но такая ситуация очень тормозит развитие современного искусства.

— В случае если, допустим, неофициальное искусство было бы изучено, и кто-то занимался бы его промоушеном на качественном исследовательском уровне, оно могло бы стать русским брендом наряду с тем же авангардом?

— Безусловно, могло бы. Конечно, это очень неровное искусство, там есть абсолютные провалы, но есть и высококлассные вещи, уникальные в мировом контексте, которые совершенно недооценены до сих пор. И, естественно, оно бы представляло нашу культуру 60−х и 70−х годов совершенно особым образом, раскрывало бы новые грани этой культуры, которые не сводятся только к «совковому» существованию, как это часто выглядит сейчас. Внутри этой культуры были явления уникальные, глубокие, предлагающие новые подходы не только к местной ситуации, но и вообще к мировой проблематике, например, существования человека в социуме — в абсолютно любом социуме.

– Это ведь влияет в том числе и на финансовый рынок? На стоимость работ?

– Я бы сказала, что это повышает статус работ. Когда существует культурная среда, которая живет и интенсивно развивается, она обычно оказывается способна и к саморефлексии, и к репрезентации себя для внешнего мира, и эта совокупность интеллектуальных усилий разных людей формирует отношение к искусству и у публики, и у коллекционеров, и у самих художников, влияет на степень его понимания, на его востребованность. Без такой культурной среды суждения о неофициальном искусстве неизбежно скатываются либо к каким-то бытовым анекдотам про советский андеграунд, либо к чисто рыночным критериям оценки, либо к оголтелой политизации. Очень жаль, что сегодня не существует адекватной оценки советского андеграунда, живой и энергичной искусствоведческой оценки.

– Какие процессы, происходящие в современном искусстве, видятся вам интересными?

– В современном искусстве мне представляется интересным все, что отрывается от прямолинейности, пытается уйти от одномерных высказываний, уклониться от господства искусства, которое ориентировано на текст. Мне интересно все, что возрождает способность мыслить с помощью языка пластики, метафорами, визуальными образами, а не только словесными. Сегодня самый распространенный образ современного искусства примерно такой: «сделали три фотографии, немножко мусора добавили, а рядом тексты поместили. Это и будет искусство». Я, конечно, утрирую, но такой образ современного искусства имеет место, и он мне неинтересен.

– А что в современном искусстве вас больше всего возмущает?

– Тупость. Часто встречаются невероятно глупые, маленькие и очень ограниченные высказывания.

– А зрители считают, что тупые они.

– Бывают и зрители тупые.

– Такие художники и такие зрители, наверное, были в любой период?

– Да, конечно, но иногда бывают такие периоды, когда господствует именно это.

– Часто приходится слышать, что сейчас художники находятся в некоем поиске и вот-вот искания должны во что-то вылиться.

– Во что-то это должно вылиться, потому что, если будет так продолжаться, искусство может просто исчезнуть.

– А такое может быть?

– А почему нет? Оно же не всегда было. До эпохи Возрождения искусства такого, как мы его знаем: автономного, секулярного, не было. Оно может исчезнуть так же, как появилось. Просуществовало пять-шесть веков, а потом его опять не станет, и возникнут какие-то другие формы деятельности.

– Все так печально?

– Да, у меня безрадостное воззрение на современный процесс, мы свернули куда-то не туда.

– Мне кажется, художники настроены более позитивно в этом отношении.

– А что же им остается? Если художник будет плохо настроен, он вообще ничего не будет делать, и не сможет работать. Художник должен верить в то, что он делает, иначе, зачем ему все это?

– Наверно, не первый раз в истории искусства говорят, что оно умирает?

– Конечно, всегда были люди, которые говорили, что сейчас все плохо, а раньше, когда мы были молодые, все было чудесно. Совершенно не это имеется в виду. Сейчас мы видим общий интеллектуальный упадок, чему способствует господство экономического мышления, когда рынок и проблемы реализации художественной продукции становятся главными. Это одна из причин того, что мы находимся в таком плачевном положении. Искусство не может существовать только как часть экономики.

Понятно, что искусство должно продаваться. Странно, если художник будет работать для того, чтобы никому никогда свою работу не продать. Хотя история искусства знает и такие примеры. Но когда главным в культуре становится мышление экономическими категориями, когда вопрос прибыли и возможность заработать оказываются отправным пунктом, когда стратегии художников подстраиваются под экономические процессы, наступает то, что мы имеем. Мы теряем способность мыслить и отрываться от включенности в экономический конвейер, видеть ситуацию со стороны, видеть дальше, свободнее, в общем, теряем способность мыслить.

– Со временем мышление у людей меняется, у человека в прошлом веке мышление отлично от нашего, и искусство прошлого века отлично от нашего, современного. Насколько искусство влияет на общество?

– Если нет определенной предрасположенности в обществе, искусство на него не может повлиять. Это иллюзия, что искусство прямо на кого-то может влиять. Оно может поймать тенденцию, которая уже витает в воздухе, сделать ее видимой, донести до людей. На широкие, так сказать, массы искусство никак влиять не может. Все-таки оно элитарно.

– Насколько важно для того, чтобы быть современным человеком и обладать современным образом мышления, понимать, в том числе и современное искусство?

– А что значит быть современным человеком? Мы все современные люди, потому что мы живем в это время. С этой точки зрения совершенно никакой роли вовлеченность или невовлеченность в современное искусство не играет. Современное искусство очень разное. Есть произведения, ориентированные на самую острую, актуальную проблематику. Есть художники, которых интересует метафизика или формальный поиск. Есть произведения-провокации. А есть произведения современного искусства, которые просто декоративны, их приятно повесить на стену, они украшают жизнь человека. Они тоже имеют право на существование. С другой стороны, и в современном искусстве существует свой, условно говоря, салон, свое массовое искусство, которое только тиражирует, повторяет, следует за конъюнктурой.

Другое дело, что современное искусство в немассовых своих проявлениях может открывать совершенно непредвиденные и неожиданные для человека ракурсы на современность, на происходящие события, на привычные для нас вещи. Современное искусство может показывать в необычном свете знакомое, и с его помощью мы можем и в интеллектуальном, и в эмоциональном смысле открывать для себя огромные новые территории, обретать новый опыт.

24 сентября 2014

Выставка Василия Шухаева

Московский музей современного искусства представил масштабную ретроспективу мастера рисунка и живописи Василия Ивановича Шухаева. Стратегическими партнерами выставки являются компания UNIDENT и культурно-благотворительный фонд U-Art: Ты и искусство.

9 апреля 2014

Вручение премии «Инновация 2013»

Всероссийский конкурс «Инновация» с каждым годом становится все более значимым для российских художников, искусствоведов и деятелей культуры. Увеличивается и количество заявок, и география конкурса, и внимание прессы. Нынешняя церемония награждения проходила на небольшой площадке в Музее Москвы почти в домашней атмосфере. В этом году конкурс стал уже девятым: история первой в России государственной премии в области современного визуального искусства началась в 2005 году.

27 января 2014

Завершился прием конкурсных заявок на участие в ежегодном конкурсе «Инновация»

Государственный центр современного искусства завершил прием заявок на участие в ежегодном конкурсе «Инновация». В этом году число работ, поданных на рассмотрение жюри, снова выросло. За призы в пяти номинациях будут бороться 338 работ художников и деятелей искусства, которые были созданы в 2013 году.

25 ноября 2013

Пятый фестиваль Vivacello

В пятый раз прошел в Москве фестиваль и имел грандиозный успех. Организатор фестиваля — культурно-благотворительный фонд U-Art: Ты и искусство, а генеральный спонсор — группа компаний UNIDENT. С 3 по 16 ноября в Москве состоялись шесть концертов, в каждом из которых прозвучала своя история о виолончели.

9 ноября 2013

Штефан Владар: Вопрос в том, как сегодня преподносить слушателю классическую музыку

Штефан Владар — известнейший дирижер и пианист. Сегодня он руководит Венским камерным оркестром, который стал одним из наиболее востребованных в мире камерных коллективов. Австрийский музыкант долгие годы организовывает музыкальные фестивали и имеет в этом деле большой опыт.